В Москве Путин возлагает цветы к памятнику Солженицыну. В Париже «жёлтые жилеты» призывают отправить президента Макрона в ГУЛАГ. Воистину, «нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся». В данном случае речь идёт о слове, которое некогда благодаря Солженицыну стало известным всему миру и превратилось в символ, призванный отпугивать народы от одной мысли о том, чтобы изменить господствующий капиталистический порядок. Теперь этот жупел бумерангом бьёт по тем, кто столько лет бесстыдно использовал память о реальной трагедии советского общества в своих корыстных политических интересах. В данном случае русское слово «Goulag», наряду с французским образом гильотины, становится воплощением мечты угнетённых о классовой мести угнетателям.
Некоторые «левопатриотические» издания и блогеры в России радуются по этому поводу: вот, мол, даже французы начали понимать, что «ГУЛАГ хорошая вещь», как недавно заявил в интервью 23-летний депутат от КПРФ Андрей Пирожков. Правда, интервью вызвало скандал, и Пирожков вынужден был извиниться и уточнить, что он против произвола и беззаконий, которые творились в лагерях, а просто за трудовое перевоспитание. Но все его однопартийцы, тоже участвовавшие в том самом интервью, высказываются вполне однозначно: «репрессии были оправданы», «в лагеря отправляли заслуженно, если человек сделал что-то плохое».
В общем, ГУЛАГ в современном сознании остаётся неким мифологическим символом: для одних – заклятием от злых духов коммунизма, для других – магическим средством избавления от злых духов капитализма. Между тем, проблема государственного насилия в стране победившей революции заслуживает гораздо более серьёзного рассмотрения.
Приведённые выше высказывания юных деятелей КПРФ порочны не в силу того, что они «неполиткорректны» с точки зрения либеральной общественности. Пытаться понравиться либералам – занятие неблагодарное, для них все леваки тоталитарны, даже Сальвадор Альенде, потому что покушаются на священную частную собственность. Гораздо хуже то, что «коммунисты» демонстрируют незамутнённую эльфийскую наивность, элементарное невежество и неуважение к истории своей страны и, в частности, к истории того политического движения, к которому формально принадлежат.
Ведь в лагеря ГУЛАГа, а то и на расстрельные полигоны, попадали далеко не только действительные преступники, но и случайные люди, арестованные по доносам (или по разнарядке в годы «ежовщины»), и, что должно быть существенным для коммунистов, множество творцов и защитников революции и вообще настоящих героев своего времени. От близкого друга Ленина швейцарца Фрица Платтена, восстанавливавшего вместе со своими соотечественниками сельское хозяйство в разорённом голодом Поволжье, до профсоюзника Иулиана Хренова, имя которого увековечил Маяковский в знаменитом стихотворении о «городе-саде»: «Я знаю, город будет, я знаю, саду цвесть, когда такие люди в стране советской есть!». Особо упоротые могут, конечно, верить, что все эти люди были замаскированными врагами и шпионами иностранных разведок. Но настоящие враги Советского Союза считали иначе. «В СССР жертвами теперь являются те, кого мы и сами без колебаний повесили бы», – писал белогвардейский генерал фон Лампе в 1937 году.
Что же касается «трудового перевоспитания» преступников, то воспринимать эти слова применительно к реальной обстановке лагерей ГУЛАГа можно лишь как издевательство. Как раз самые закоренелые, профессиональные преступники, «блатари», презиравшие труд, были подлинными хозяевами в лагерях. Они паразитировали на труде других заключённых и терроризировали их, вынуждая тех волей-неволей приспосабливаться к волчьей «блатной морали», а многих и перенимать её. Лагерная администрация смотрела на всё это сквозь пальцы – отчасти в силу коррумпированности или страха перед блатарями, а отчасти из прямой заинтересованности в том, чтобы натравливать уголовников на «политических» и использовать первых как силу, «дисциплинирующую» остальную массу заключённых. Собственно, тот факт, что ГУЛАГ не обеспечивал никакого «перевоспитания в труде», а, напротив, способствовал распространению уголовных нравов, был признан в официальных документах и стал главным мотивом для ликвидации этого учреждения.
Откуда всё-таки взялись в таком огромном количестве «нарушения социалистической законности», и почему советские трудовые лагеря превратились в циничную насмешку над идеями Макаренко о «перековке» преступников? Понятно, что революционное государство, как и любое другое, нуждается в самозащите от своих врагов. Да и решение в массовом порядке привлечь заключённых к общественно полезному труду выглядит объяснимым, особенно с учётом того, что это было время индустриализации. Но репрессивная система – вещь обоюдоострая. Как и вся государственная машина в целом, она представляет собой инструмент, который достался рождающемуся миру социализма от прошлого, даже если все должности в ней занимают рабочие и крестьяне. И она довольно быстро обнаруживает стремление жить по своей собственной логике, отличающейся от логики общественной целесообразности, и работать не на внешние цели, а сама на себя, в результате чего её деятельность становится разрушительной для общества и для самого государства.
Особенно ярко это проявилось в 1937-1938 годах, когда многим современникам приходила мысль о заговоре или фашистской агентуре в рядах НКВД, настолько сильно деяния этой структуры походили на сознательную диверсию. Философию «Лес рубят – щепки летят» ретивые чекисты оправдывали объективными обстоятельствами (правда, когда они сами оказывались в роли щепок, то начинали смотреть на вещи несколько по-другому). В реальности же слова о «защите революции» оказывались для них удобным прикрытием собственных карьеристских устремлений.
Появление ГУЛАГа дало мощный стимул к такому типу поведения. Ведомственный интерес органов госбезопасности стал заключаться в том, чтобы обеспечить постоянный приток новых партий заключённых: лагерям ведь нужно выполнять хозяйственные задачи, «гнать план» с максимумом прибыли и минимумом издержек, по разряду которых проходят и расходы на содержание рабочей силы. Отсюда, в частности, и расширение сферы деятельности внесудебных органов, и поставленные на поток «липовые» дела по политическим статьям, и «методы физического воздействия» на допросах, и ужесточение уголовного законодательства, и тот уродливый облик, который приобрели советские трудовые лагеря.
То есть ГУЛАГ, появившись как инструмент решения определённых задач, стал самоподдерживающей системой, которая подстраивала под себя (по сути, искажала и отравляла) судопроизводство, правоприменительную практику, политическую и общественную атмосферу в стране в целом. Даже если смотреть с узко экономической точки зрения, лагерная экономика зачастую оборачивалась преступной растратой человеческих жизней и материальных средств. Так было, например, с начатым и потом остановленным строительством Волжской ГЭС в Жигулёвских воротах, где строить было, по выводам геологов, нельзя, зато руководители лагеря получали премии и ордена.
Тот, кто серьёзно относится к своим коммунистическим убеждениям, должен не только знать о тёмных сторонах советского прошлого, но и анализировать их, не отмахиваясь от неприятных фактов. Недавно один из моих друзей левых взглядов попросил прокомментировать статью из антисоветского сообщества ВКонтакте про мародёрство чекистов, спрашивая: «Неужели так всё и было?». Текст статьи, как выяснилось, основан на монографии новосибирского учёного А.Г. Теплякова, но из него убраны все ссылки на цитируемые источники. Как можно понять из знакомства с оригиналом книги Теплякова, реальные факты, подтверждаемые документами, перемешаны с оценочными суждениями автора и всякой липой из белоэмигрантской или перестроечной публицистики, вроде книги о вымышленных палачах-садистах Одесской ЧК еврейке Доре и негре Джонстоне.
Но, несмотря на все это, по существу стоит сказать: да, разумеется, были среди сотрудников советских спецслужб и мародёрство, и другие злоупотребления. Причём эта проблема возникла уже в первые годы Советской власти. Революционер и писатель Артём Весёлый в рассказе «Филькина карьера» рисует яркий образ одного из таких беспредельщиков-чекистов времён Гражданской войны. Для Фильки Великанова, ремесленника из рабочей слободки, революция – возможность приобщиться к власти и материальным привилегиям, которые она даёт. Потерпев неудачу в качестве советского служащего из-за полной своей некомпетентности, он устраивается в ЧК и там проявляет себя вовсю, но в итоге за издевательства над населением и мародёрство его всё же настигает расплата.
Рассказ написан по личным впечатлениям: писатель в 1919 году был послан по партийной линии из Самары в уездный город Мелекесс для борьбы со злоупотреблениями местных чекистов, в результате чего весь состав Мелекесской ЧК был отдан под суд. В газетной статье того времени Николай Кочкуров (настоящие имя и фамилия Артёма Весёлого) объяснял социальную психологию типов, подобных герою своего рассказа: «Рабочий или крестьянин, всю жизнь работавший на капитал, теперь вдруг попадает к власти и у него является стремление пожить “на широкую ногу” — хлебнуть из чаши наслаждений».
Отсюда вовсе не следуют выводы в духе «вульгарного социологизма наоборот», столь популярные в перестроечные годы: дескать, революция – дело рук хамова отродья, быдла, шариковых, которые грабили и уничтожали всех «людей с хорошими лицами» из зависти к ним. Ведь сыном рабочей слободки был и сам Артём Весёлый – человек кристальной честности, ненавидевший карьеризм и приспособленчество, борец с несправедливостью, защищавший Советскую власть красноармейской винтовкой и пером журналиста (и расстрелянный в 1938 году как «враг народа»).
Социальное происхождение и прочие анкетные данные сами по себе ничего не объясняют и не доказывают. Скорее, имеет смысл говорить о двух разных культурах, двух разных типах сознания и поведения, существующих среди «низов» в той или иной форме в любом классовом обществе. Угнетённый может улучшить своё положение двумя путями: либо совместно с другими бороться против угнетателей, либо стать угнетателем самому. Первый путь требует от человека эмоциональной отзывчивости, мужества, моральной выдержки, умения проявлять солидарность. Второй – наглости, изворотливости, презрения к морали и к людям, готовности «идти по головам», умения унижаться и заискивать перед вышестоящими.
Второй путь, разумеется, легче. Нередко как раз выходцы из «низов», стремясь доказать свою лояльность хозяевам, становятся самыми усердными слугами правящего класса, будь то бывший раб в должности надсмотрщика над рабами, бывший крепостной в должности управляющего при помещике, бывший рабочий в должности менеджера в капиталистической фирме. Разбогатевший крестьянин-кулак зачастую относился к своим односельчанам едва ли не хуже прежнего помещика. Поднявшись наверх по социальной лестнице, такие люди полностью перенимают все повадки угнетателей, их мораль, их сознание, предполагающее незыблемость и обоснованность социального неравенства и право смотреть сверху вниз на своих бывших собратьев по классу.
В упомянутом рассказе Артёма Весёлого есть примечательная фраза из описания применяемых чекистом Филькой методов допроса: «Филькин кулак упал на мужичье переносье так же, как падал тысячи лет начальнический кулак на мужичье переносье». Филька, по сути, такой же «мужик», у него нет того, веками вырабатывавшегося, чувства классового превосходства над «чёрной костью», которое позволяло барину без зазрения совести бить в морду мужика. Но он уже почувствовал вкус власти, которая возвышает его над этим мужиком, даёт ему право казнить или миловать. И вот в новом рабоче-крестьянском государстве, поставившем целью радикальный разрыв с прошлым и искоренение неравенства, тысячелетние традиции неравенства возрождаются руками тех же самых рабочих и крестьян.
Само наличие карательных органов, как и государства вообще – как особого аппарата, от сотрудников которого зависит судьба других людей и которые стоят «на ступеньку выше» всех остальных – уже создаёт возможность для злоупотреблений. И далеко не всегда те, кто их совершал, получали по заслугам, потому что спецслужбы, «щит и меч революции», были влиятельной корпорацией и старались отмазывать своих. Даже оказываясь в лагерях в качестве заключённых, проштрафившиеся чекисты, как правило, попадали на хлебные места и затем досрочно освобождались. При этом в Советском Союзе, где путь легального обогащения через эксплуатацию чужого труда был закрыт, именно причастность к власти, в том числе, к системе государственного насилия, становится для «успешных людей» единственной возможностью возвыситься над другими.
Наглядным примером служит судьба одного из антигероев солженицынского «Архипелага», одесского коммерсанта и бандита Нафталия Френкеля, который, используя свои коррупционные связи в аппарате спецслужб, избежал заслуженного расстрела, а впоследствии стал одним из руководителей ГУЛАГа. Именно он изобрёл и внедрил в лагерях систему «трудовой мотивации», которая поставила физическое выживание заключённого в зависимость от выполнения им производственной нормы. Ценой жизни многих тысяч «доходяг», не вписавшихся в лагерную экономику, Френкель стал большим начальником, уважаемым человеком, орденоносцем и умер почтенным стариком в своей постели. Если бы ему пришлось делать карьеру в период «лихих девяностых», он наверняка занял бы достойное место в списке российских олигархов. Как видим, ГУЛАГ, который многие считают лекарством против социальных паразитов, в действительности создавал для этих паразитов весьма благоприятные условия.
Прав был философ-марксист Эвальд Ильенков, когда говорил о том, что любая честная критика «советского коммунизма» – это, на самом деле, критика всей той мерзости, которую новое общество унаследовало от мира частной собственности. Эта мерзость может мимикрировать, приспосабливаться под новую среду, прикрываться социалистической фразеологией, но её сущность от этого не меняется. «Умри ты сегодня, а я завтра» и прочие принципы блатной морали, господствовавшей в лагерях ГУЛАГа, – не что иное, как доведённая до предела идеология неограниченного индивидуализма, звериной конкуренции и «права сильного». Не случайно эта криминальная мораль, как и соответствующая эстетика, настолько близка классу новых собственников современной России.
Именно этот класс является заказчиком «культа Солженицына». Именно этот класс, в лучших традициях «блатарей» приватизировав результаты труда лагерников Норильска и Воркуты, приватизирует и память об их страданиях, наравне с памятью о подлинных достижениях советского периода истории. И в том, и в другом случае прошлое искажается и используется сугубо инструментально. Когда нужно подчеркнуть необходимость «национального единства», в ход идёт символика и риторика времён Великой Отечественной или Холодной войны; когда нужно заклеймить идеи социализма и революции – в ход идёт «Архипелаг ГУЛАГ», автор которого, по справедливому замечанию Варлама Шаламова, в Холодной войне играл роль орудия против Советского Союза. Эта внутренняя противоречивость нисколько не смущает современных официальных идеологов: полезно всё, что способствует укреплению власти олигархии.
Любая критика преступлений советской репрессивной системы со стороны защитников капитализма – не более чем лицемерие. Их цель – не восстановить справедливость по отношению к тем, кто действительно пострадал без вины, а обосновать «преступность» Октябрьской революции и социалистической идеологии вообще. Они не ставят под сомнение правомерность социального неравенства, эксплуатации, колониальных войн и самого государства как системы узаконенного насилия. Более того, они готовы оправдать любое насилие и любые преступления, которые совершаются в интересах защиты этого господствующего порядка. Это прекрасно видно на примере самого Солженицына, который в 1965 году, работая над «Архипелагом», испытывал радость по поводу «предотвращения коммунистического переворота» в Индонезии ценой массовой резни (в буквальном смысле этого слова) коммунистов, левых и всех им сочувствующих. А потом, оказавшись за границей, призывал «отнестись с пониманием» к репрессиям Франко и Пиночета, требовал от США добить Вьетнам и «остановить коммунистов» в Португалии, где свергли фашистский режим Салазара.
В этом же ряду стоит рассматривать и его заявления о необходимости «сдерживания» СССР, вплоть до нанесения превентивного удара. Это не проявление «русофобии», как часто пишут многие критики Солженицына – с таким же успехом можно было бы считать его вьетнамофобом. В его воззрениях не было этнической ненависти к русскому народу как таковому, напротив, он сам придерживался националистических взглядов и обвинял в русофобии своих оппонентов. Нет, это проявление чёткой и вполне логичной классовой позиции: против красных все средства хороши. Во имя той же цели демонизировать «мировой коммунизм», представить его абсолютным злом хуже фашизма, преувеличивались на порядок и цифры репрессированных.
Но суть не в манипуляциях с цифрами (в конце концов, реальные цифры и так достаточно велики), а именно в этой классовой позиции: «нам можно, вам нельзя». Эту же позицию отлично выразил упоминавшийся выше историк Тепляков из Новосибирска, который сказал, что нельзя сравнивать террор красных и белых, потому что «первые считали террор… средством достижения однородности общества, избавленного от “эксплуататоров”; вторые — применяли террор для восстановления логичного и основанного на праве государственного порядка».
Оставим в стороне странное представление о том, что с помощью террора большевики добивались «однородности общества» (на самом деле они, напротив, старались привлечь на свою сторону лояльных представителей прежних привилегированных слоёв, а вовсе не истреблять их под корень). Главное здесь – откровенное признание того, что террор «в защиту порядка» является допустимым и оправданным. Того самого порядка, «логичного и основанного на праве», который проявлялся не только в эксцессах вроде Кровавого воскресенья или Ленского расстрела, но и в привычке «людей с хорошими лицами» бить «мужиков» по морде, в вывесках «Собакам и нижним чинам вход воспрещён» и во множестве подобных каждодневных мелочей. Нормальная же, упорядоченная жизнь, чего там! Точно так же обличители гильотины «не замечали» или считали нормальными колесование, четвертование, сожжение на костре и прочие виды казней, практиковавшиеся в дореволюционной Франции по отношению к представителям «низших сословий».
Всё это, разумеется, не означает, что чужие жестокости каким-то образом оправдывают свои, но позволяет рассмотреть эту проблему в правильном контексте. Ни гильотина, ни ГУЛАГ не являются следствием идей социального равенства и справедливости, как бы нас в этом ни пытались убедить Солженицын и ему подобные; напротив, это наследие старого мира. Революция вынуждена использовать государственное насилие в целях самозащиты, и оно нередко оказывается необходимым, но оно же даёт простор «прохвостам, обделывающим свои делишки при терроре», по известному выражению Энгельса, и позволяет им дискредитировать те самые принципы справедливости и равенства, во имя которых совершается революция. Карательная машина зачастую карает вовсе не тех, кого следовало бы, в то время как подлинные «враги народа» не только остаются в тени, но и прямо используют эту машину в своих интересах.
Насилие также является показателем слабости нового государства, его неспособности на данном этапе истории осуществить коренное преобразование общества. Принуждение приобретает широкий размах там, где угнетённым не хватает того, что Ленин называл «культурностью», а Антонио Грамши «гегемонией» – моральной, интеллектуальной, политической силы, навыков самоорганизации и решения задач не по иерархическому принципу «я начальник, ты дурак», а на основе товарищеского сплочения. Государственное насилие, как показывает практика, не способно всё это заменить, хотя в краткосрочной перспективе и может казаться универсальным средством решения всех проблем.
Именно в этом заключается подлинный вызов прошлого, который обращён к нам, сегодняшним. Понятны чувства людей, которые устали от произвола и безнаказанности власть имущих и видят в гильотине или ГУЛАГе воплощение идеи справедливого возмездия. Но, по сути, столь распространённые мечты отправить всех эксплуататоров и казнокрадов на лесоповал или поставить к стенке – это лишь отражение общественного инфантилизма, такое же, как упования на «хорошего царя» (нередко, кстати, то и другое идёт в одном комплекте). Гораздо сложнее думать над тем, как создать условия, исключающие существование эксплуататоров и казнокрадов. Это требует не просто смены людей у власти, но смены самого типа отношений между людьми, иной человеческой и политической культуры, иного сознания и поведения. Может быть, звучит утопически, но без этой утопии человечество так и будет обречённо ходить от граблей к граблям и раз за разом напарываться на то, за что боролось.
Михаил Волчков