В детстве мне приснился сон, который я помню до сих пор. Я прихожу в танцевальный класс, и во время занятия меня начинает тошнить. Мне становится настолько плохо, что я решаю себе помочь — убегаю в туалет и, наклонившись над раковиной, сую два пальца в рот. Из меня вырывается поток мёртвых и живых ярко-оранжевых бабочек. Живые разлетаются по туалетной кабинке, а слипшийся комок мёртвых растягивает мне горло, и я чувствую его ужасный приторно-сладкий медовый вкус. Странно то, что я совсем не боюсь.

Мне было около шестнадцати, когда я первый раз заперлась в туалете после обеда, наглоталась воды из-под крана, набирая её в ладошки, наклонилась над унитазом и засунула два пальца в рот. Это уже было страшно. Но казалось одновременно захватывающим — запретным и освобождающим. В шестнадцать я была влюблена в Поэта, и мне казалось, чтобы Поэт был влюблён в меня, необходимо быть воздушной и сотканной из лунного света. Моё тело – совершенно земное – мне казалось тяжёлым и неуклюжим, поэтому я принялась с энтузиазмом его уничтожать.

Поэт был взрослый и красивый. Он с подлинным интересом исследователя за этим наблюдал и любопытствовал о причине моей бледности и грустных взглядов. «Кажется, влюблён…», – радостно сомневалась я. Он прижимал к своему лицу мои руки, когда я жаловалась, что не отмывается запах от чипсов, и уверял, что всё замечательно, пил газировку из моей бутылки и провожал меня от остановки до пешеходного перехода. Потом Поэт внезапно пропал. Внутри меня разрасталась то злоба, то счастье от всего, что было. Мне казалось, что от этого переполнения можно так же легко избавиться, как и от снова соблазнившей калорийной еды, и я запиралась в ванной с бутылкой воды. Из меня снова выходили тяжёлым липким комком мёртвые оранжевые бабочки.

Когда осенью я встретила Поэта на остановке, он помахал мне рукой, обнял, спросил про мои дела, рассказал о своих, на прощание по-дружески пожал руку и укатил в новый город. Почему-то я прибежала домой радостная.

***

«Жизнь — это борьба, к этому нужно быть готовой», – говорила мне любимая учительница. Я всегда была с этим согласна, и так легко восставала против кого угодно, но не оказалась готова к тому, что иногда жизнь — это борьба с собой. Что придётся пытаться себя сломать, чтобы войти в картинку существующего мира.  Незначительный эпизод, второстепенная роль, но тебе приходится вывернуть себя наизнанку, чтобы её получить.

Я работаю с детьми. Ко мне в класс заходит девочка. Отношения с одноклассниками даются ей тяжело – формируется только односторонняя привязанность. Аня от этого страдает. После этого учебного года она хочет уйти в техникум – учиться на ветеринарного фельдшера, ни в какую не соглашаясь пойти в одиннадцатый класс. Родители её не пускают – говорят, нужно выбирать более перспективную профессию. А она слишком живая и подвижная, немного угловатая и неуклюжая, всё время горбится, будто норовя спрятаться, но при этом громко разговаривает и смеётся, привлекая к себе внимание. Я заметила странную вещь: многие в погоне за главной ролью пытаются подстроить под неё своих детей, не замечая, что типаж у ребёнка – совершенно другой (и, кстати, более привлекательный) и что, как следствие, кадр выглядит нелепым, а актёр – несчастным. Аня говорит мне, что мама всё-таки разрешила ей завести собаку.

– Сказала: хорошо, лечи свои нервы, – девочка задрала длинный рукав. Она всегда носит длинные рукава. Почему я не обратила на это внимание раньше? Серые полоски старых шрамов, несколько свежих порезов с запёкшейся кровью. – Видите? Это мы вчера поругались, и я себя изрезала. Первый раз так страшно было, я тогда всю ногу себе порезала, вот здесь…

Вот как всё просто решается.

***

Я люблю мешковатую, небрежную и комфортную одежду. Привыкла к своему женскому телу. Привыкла к тому, что я не впишусь в глянцевые странички журнала, и к тому, что мой образ далёк от изящной и грустной андерсоновской русалочки, какой она была нарисована в любимой детской книжке. Не Муза, в общем. Внешние проявления жизни стали интересовать меня куда меньше. Раньше я так хотела подойти как идеальная деталь к паззлу происходящих вокруг событий, теперь меня пытаются присоединить, а я не хочу иметь к этому идеалу никакого отношения. (Забавно, но способ борьбы был выбран один и тот же). Если судить по бумажкам, которые заполонили наш детский центр, можно подумать, что мы живём в идеальном мире. Если судить по бумажкам, которые и я пишу.

Жизнь немного похожа на выживание. И, чтобы выжить, иногда приходится переступать через себя. Надламывать себе одну косточку, чтобы втиснуться в узкое свободное место. Да, не очень-то поэтично – предавать себя, но я люблю театр, а не театральность. К тому же, это однозначно лучше, чем надломить косточку другому, чтобы влезть самому.

Итак, я надламываю свою «косточку». Знаете, чем вредны заменители сахара? Организм ощущает сладость, но не получает её. И потом его животная физическая сила берёт своё — вы съедаете настоящего сахара вдвое больше, чем съели бы вместо его заменителя. «Косточка» болит, но тело-то целое. И я набираю в бутылку из-под колы воды из крана, сажусь у края ванны  и медленно пью. Вода невкусная, пахнет ржавчиной и я не могу её много выпить.

Мне нравится процесс приготовления – ощущение механических действий, в своеобразной полезности которых ты уверена. У каждого действия – своя цель (этим я не могу похвастаться в повседневной жизни). Зайти в ванную, закрыть дверь, включить воду – чтобы набрать бутылку и чтобы заглушить звуки, собрать волосы в пучок (мешают), ополоснуть пальцы (когда они сухие — возникают неприятные ощущения). И за десять минут избавиться от гнетущего чувства грязи внутри или утихомирить бушующую внутри радость. Часто эти действия приносят вполне реальное физическое удовольствие. Успокоение. Но, изредка, скорчившись на полу в ванной комнате, с покрасневшими глазами и опухшим лицом, ты плачешь и просишь у неизвестного, уставившись в верхний угол о том, чтобы ты научилась этого не делать, чтобы это всё прекратилось. Что прекратилось?

В институте преподаватель по литературе во время лекции по «Илиаде» заметил, что есть такой тип людей – «воины».

– Что делать воину, когда нет войны? – спросил он.

Учиться сажать цветы. Но они развязывают войну. Если бы мы читали поэму о современной Трое, подумалось мне, Вам пришлось бы задавать другой вопрос. «Что делать садовнику, которого не пускают в сад?»

В «Лесной газете» Бианки я читала про борьбу берёз с ёлками. Чтобы заполучить так необходимые солнечные лучи, деревья буквально наперегонки растут ввысь. Проигравшие чахнут в тени победителей. Мне было семь лет, и я помню свой детский наивный ужас: «А почему нельзя было расти всем вперемешку?»

***

Когда я дома одна — я готовлю себе исключительно полуфабрикатную еду. Когда я готовлю себе, я не ощущаю сакральности момента приготовления пищи, хотя считаю это одним из самых прекрасных занятий на Земле. Возможно, это ощущение теряется потому, что чаще всего я ем, чтобы потом избавиться от всего, что я съела. Я аккуратно бросаю в кипящую воду картофельные вареники. Наполняю фильтр водой – готовлюсь: ржавая вода из-под крана уже не лезет в глотку. Я съедаю свой обед и иду в ванную комнату.

Я вспоминаю, как, работая в детском лагере вожатой, я разливала детям по тарелкам горячее. Приносила тяжёлую кастрюлю с приятно пахнущим густым супом и большим половником зачёрпывала гущу со дна. Больше всего я любила накрывать на обед — супы давали только на обед. Я ощущала в этом действии что-то магическое, древнее и красивое. Кормить детей… Внутри разрасталось дерево, не собиравшееся ни с кем воевать.

После этого особенно ужасали дискотеки, уничтожающие всё хорошее, что обнаруживалось в детях днём. Те, кто днём рисуя стенгазету на конкурс, хором пели «Катюшу» (и выбрали песню сами, испытывая непреодолимую естественную человеческую тягу «расти всем вперемешку»,  потому что слова только этой песни знали наизусть все) с приближением ночи отдавались другой животной силе, заставляющей берёзу сражаться с ёлкой.  Мальчики, сплёвывая на асфальт, скопом сидели на скамейках, окружающих танцпол, матерились и освистывали девочек, которые в погоне за тем, что сегодня называется красотой, мучились своей неуклюжестью на неудобных каблуках. Они начинали искусственно отделять себя друг от друга (повторяя, конечно, за взрослыми).

А мы – вот мы, разделённые давно сами собой, согласившиеся это разделение закрепить, увековечить и узаконить, поодиночке изгнанные воинами из своих садов… и с этим тоже согласившиеся, и на какую участь наших детей соглашаемся? Свалим на них этот мир с его противоречиями? Мы же делаем это каждый день, соглашаясь надломить себе ещё одну косточку.

Что делать садовнику, которого не пускают в сад? Неужели всё-таки придётся учиться быть воином?

Дарья Досекина